Воспоминание.
Выцветшие обои с нелепым, немного наивным рисунком, старая потрепанная гитара в уголке, покореженный диван и много-много грязных стаканов. В унылое сальное окно виднеется серое московское утро. Оно ничем не отличается от других точно таких же утр. Дымится сигарета. Он сидит точно так же на подоконнике и смотрит на отвергающий его мир. Юноша не знает, почему Москва – этот прекрасный и яркий город – встречает его именно так. Ведь Макс (а именно так зовут этого сутулого, немного взъерошенного парня с напульсником на правой руке) знает, чего хочет от жизни. Белые пряди спадают на глаза. Легкая усмешка чуть раздвинула углы бледных губ. Глаза неопределенного цвета смотрят устало и блекло.
- А когда-то все было по-другому, - тихий охрипший голос вырывается откуда-то из глубины его тела. Макс вспомнил свое родное захолустье, с яблонями, спускающимися до самого окна и тихой речкой, где он так любил сидеть, играя на флейте.
– Да, флейта, музыка. И тишина, - он обращался не к человеку, люди давно перестали понимать его. На полу сидела кошка, обычная, ничем не примечательная кошка. – Здесь нет такой тишины. А знаешь, ты похожа на нее. Очень похожа.
Серые волосы, серая улыбка, серая душа… Да, он все помнил. Общая работа, общее дело, которому они были преданы до конца. До страшного конца.
- Этого не должно было случиться! – вскрик. Разбитый стакан. Потухший бычок.
Тихое утро раскинуло в тот день свой бледный мерцающий покров. Солнце светило слишком ярко. Она была в очках. Темные очки всегда скрывали зеленые глаза той, что не вернулась тогда с очередного задания. Все было просчитано до мелочей. Никакого риска. Она очень любила рисковать, а Макс не смог ее остановить. Бешеная погоня, выстрел. И откуда у рядовой журналистки пистолет?
«- Ты многого обо мне не знаешь! – обронила она, прицеливаясь. У нее было оружие, а у них сила и количество. Всего час – и ее не стало. – А ты помнишь, как поцеловал меня? – усмехнулась она. Из уголков ее ярких губ струилась кровь. – Ты знаешь, что значит быть ярко-серым?! Не знаешь. Попробуй понять это…»
Она стояла у него перед глазами. За внешней спокойностью скрывался ледяной вулкан ненависти. Макс знал это. Странное чувство – сейчас он ощущал ее присутствие слишком явственно. Почти как при жизни.
- Давно это было. Она всегда смеялась, когда нам угрожала опасность, - Макс не заметил, как начал улыбаться. Как давно он не улыбался! Почти со дня ее смерти.
Нет, она не верила в смерть, и он не будет верить. Это не конец. Она просто ушла, на время, не навсегда.
Когда разбивается стакан, и мельчайшие брызги стекла разлетаются по всей комнате, ты ощущаешь что-то похожие на благоговение. Когда увядает цветок, и капли росы больше не освежают его нежные лепестки, ты чувствуешь опустошенность, а когда гордая волчица, подстреленная случайной пулей охотника, ложится на снег, обагряя его своей холодной, но почему-то дымящейся кровью, тебе кажется, что случилось что-то нереальное. Когда она лежала на сухом песке, Макс не смел заговорить с ней. В ее яросто-горящих глазах отражалось грозовое небо. Он боялся этого.
Может быть, им обоим хотелось прожить другую жизнь, но такие, как она, рождаются только в самом сердце бури, там, где нет даже намека на спокойствие и уверенность в завтрашнем дне, о которых так нагло врут раскормленные политики с голубых экранов.
Макс знал это. И это знание давало боль.

Ну что ж, продолжаем менять мир!
Рассказ довольно тяжелый и явно антиправительственный:

Это революция.
- Фамилия? Имя? Отчество?
- Ким Ольга Владимировна.
- Год рождения?
- 1990.
Бетонный коридор, ржавые двери, зарешеченные окна. Здесь нет и не может быть света. Слишком темно. Красные от усталости глаза ищут отдыха, но зажмуриться нельзя. Они расценят это, как признак слабости. Нельзя… Нельзя… Как много таких «нельзя!» она нарушила за этот недолгий год.
- Место жительство?
- Санкт Петербург.
Она никогда не называла этот удивительно-европейский, но в тоже время такой русский город сокращенным именем. Уж слишком оно ему не подходило. Как можно называть орла воробьем? Так и Петербург нельзя называть Питером.
- Место работы?
- Журнал «Слово».
Она устала. Слишком устала. Всего девятнадцать лет… Последний месяц она здесь. Наверное, должно быть страшно. Очень страшно. Но ей нечего бояться. «А если подвал?», - спрашивает надоедливый внутренний голос. «Все рано не боюсь!».
- Семейное положение?
- Не замужем.
Не замужем… А могла бы. Юрий предлагал, но она отказалась. Почему? Она и сама не знает. «Господи, как же хочется рассмеяться. Громко, громко…». Ольга улыбается.
- Я сказал что-то смешное? – злится сутулый тучный господин, который задает ей такие ненужные вопросы. Она молчит, не удостаивает его ответом. – Как вы можете объяснить это? – в толстой розовой руке сжат пистолет.
- А что мне объяснять? – притворно удивляется Ольга. – Обычный Макаров, ничем не примечательный.
- С какими целями вы собирались его использовать?
- С революционными, - смеется девушка. – Хотела уничтожить раскормленных политиков и стражей порядка.
Красный блестящий нос милиционера раздувается от злости. Как же он хочет пристрелить эту паршивку! Но нет, нельзя. Она может еще понадобиться. «Нет, она точно издевается». Девушка неторопливо закурила.
Ольга любуется на серебристый дымок дрянной папиросы, который мягко окутывая комнату, стремится к окну, на свободу. Как же ей хочется пуститься следом за ним.
- Где ваша точка?
- Вы серьезно рассчитываете, что я вам отвечу? – ухмыляется Ольга. Она видит, как злит толстого человека ее беззаботный тон.
- Вы отказываетесь сотрудничать со следствием?
- Именно.
- Хочу вам напомнить, что у нас есть право физического воздействия на вас, - сухо выдавливает мужчина. Его тусклые, но необычайно большие глаза светятся усталостью и скукой.
- Пожалуйста – пожалуйста, все, что вам угодно, - при мысли о так называемом «физическом воздействии» внутри у Ольги сжимается комок. Она прекрасно помнит черную, обугленную кожу тех, кому посчастливилось вернуться отсюда. Она вздрагивает.
- Увести!
И снова коридоры. Камера.
- Оля?.. – его зовут Дима. Красивое имя.
- Да. Я тоже здесь, - отвечает она на еще не заданный вопрос.
Дальше она очень плохо помнит. Перед глазами стоит пыльное помещение.
- Ну что ж. Где находится ваша точка? – боль. Говорят, к боли нельзя привыкнуть, а она привыкла. Все равно противно. Слабая улыбка искажает ее бледные губы.
- Где находится ваша точка?
Это будет длиться еще долго. А она все улыбается. «Я знала, на что шла! Я была готова к этому. Все революционеры кончают именно так. Нет. Не революционеры. Бунтари. Если революцию останавливают, она становится именно бунтом. Не дай вам бог увидеть русский бунт. Бессмысленный и беспощадный…», - строки классика очень помогают ей сейчас, когда запах гари режет нос, когда хочется закрыть глаза, когда хочется умереть… «Я видела бунт изнутри… Мы все равно победим. И тогда, какой-нибудь лысый Путин подойдет к этому жиду, который считает себя человеком и скажет ему: «- Они захватили весь Петербург…», - «Это бунт?», - выпучит свои рыбьи глаза президент. – «Нет, - грустно молвит Владимир Владимирович. – Это РЕВОЛЮЦИЯ!».

- Она ничего не сказала, сэр.
- Совсем?
- Совсем.
- Значит сегодня ночью. Таких нельзя надолго оставлять здесь.

Ночь. Скрип ржавой двери. Коридор. Все так обыденно. Ольга все понимает. Она видит жалостливые взгляды, которые бросают на нее сокамерники. Видит жалость, смешанную с презрением в глазах конвоиров.
Стена. Выстрел. Наповал.

Ну уж как есть. Не люблю я нашу власть. А от единой Росси прсто выворачивает. Так что, готовлю революцию)

Та-да-да-дам:
Зимняя гроза.
Он шел под зимней грозой. Да-да, такое тоже, оказывается, бывает. Холодные, если не сказать ледяные потоки хлестали с такой силой, что казалось, пытались вымыть слезы из его темных глаз. Да, он плакал. Впервые за многие годы. Из-за чего? Судьба, как оказалась, редкая стерва. Ну что ж, если ей нравится играть с ним, как с послушной мышью – пожалуйста. Ему все равно.
Подняв воротник повыше, юноша ускорил шаг. Только бы не передумать… Только бы успеть… Что успеть? Успеть сделать кого-то несчастным.
Его звали Женя. Молодой, успешный, перспективный. Как часто нам хочется стать такими. У него было все… Кроме нее.
Мертва.
Слово-приговор, слово-печать. Неважно. Все уже не важно. Зачем? А, просто так. Наверное, шлюха-судьба оценит его черную шутку. А вот и дом. Знакомый, ставший почти родным. Лестница. Раз. Два. Три. Четыре. Много…
Окна, глаза дома. Женя с отчаянием посмотрел вниз. Люди. Как их много. Шесть миллиардов. Точнее уже 5 999 999, ведь ее уже нет, значит одним человеком меньше.
А внизу люди. Пафосная, наигранная, ненастоящая жизнь, ставшая за эти сутки ненавистной. А когда-то Женя любил летать. Сейчас один взгляд вниз приводил его в ужас и смятение. Ничего. Осталось совсем немного.
Слепое, засаленное окно-глаз скрипит под сильными молодыми руками. Ему хочется, чтобы оно не открылось. Но оно, как назло, открывается. И снова зимняя гроза. И снова ливень. И снова слезы. Слезы – только соленая вода. Наверное, внутри каждого из нас есть целый океан. Когда нам плохо – в дне этого океана боли, которую нам придется пережить за всю жизнь, открываются две крошечные дырочки. И соленая, едкая вода-печаль вытекает наружу. Через глаза-омуты. У каждого человека разные глаза. У кого-то – омуты, у кого-то одни сплошные мели.
В глаза-омуты смотреться страшнее – в них океан боли слишком глубок, нежели в глазах-мелях. Но омуты тянут, влекут, манят… В них слишком легко утонуть, но слишком трудно выбраться обратно, на свет.
Окно открыто. Скрипучий подоконник.
Внизу люди. Много веселых, жизнерадостных людей. Дождь уже кончился. Дети. Маленькие, в своих смешных пестрых костюмчиках, они весело галдят, обсуждая, несомненно, очень важные вещи. Их толстые грузные мамаши с любовью глядят на своих отпрысков.
- Ненавижу… - прошептал сквозь стиснутые зубы Евгений. Его руки трясутся. Нет, он не алкоголик, не наркоман, он просто ненавидит эту жизнь.
Тучи затянули небо. Дождя нет, но погода не редкость скверная. Что ж, самая подходящая.
Деревянная рама цепляется за куртку юноши черными спицами. Что ж, уже не важно. Какое это имеет значение. «Подожду еще немного…», - решил Женя. Пол чердака завален таким важным и таким когда-то полезным хламом. Вот кукла без правого глаза, вот книжка Гайдара с разорванной и заляпанной обложкой, вот сломанный перочинный ножек. Чердак – это кладбище сломанных воспоминаний.
Рассвет. Женя сидит тут уже девятый час. Этой ночью не было луны. А вот рассвет почему-то есть. Небо по-прежнему в тучах, но рассвет ЕСТЬ! Да, точно. Это именно рассвет и ни что другое.
Ледяное солнце устало, но так понимающе светит в окно чердака. Женя робко улыбнулся ему. Окно все еще открыто. Один шаг.
Стоп.
Хватит.
Нельзя сдаваться.
Надо надеяться.
И в каждом рассвете видеть конец былого кошмара.
Юноша улыбнулся увереннее. Громкий, по-детски счастливый хохот разорвал тишину зимнего утра.
Старый дворник-таджик недовольно поднял голову от своей метлы и укоризненно смерил взглядом человека, который зачем-то залез на чердак и смеется ранним холодным утром. Дворник зябко поежился. Радикулит не дает покоя. Ярко-оранжевая униформа свободно болтается на его озябшем теле.
А Женя смеялся, глядя на рассвет своего города. Своего сердца. Своего счастья.

Меня поперло...

Волк
Тю! Смысл в том, что если с проблеммой невозможно справиться - надо с ней смириться .

Поиск
Ты шел по темной, укутанной туманом улице. Не холодно. Не зябко. Никак. А ты все идешь и идешь. Прохожие. Их много, а ты один. И ты просто не можешь понять, зачем тебе то, что лживые философы современности называют жизнью. Глупо это все. Вся эта наигранно-готическая атмосфера и прочие, прочие, прочие…
Как много этих серых людей, которые считают себя индивидуальностями. С голубого экрана политик со странной еврейской фамилией вещает о чем-то очень важном. Кажется, приняли новый закон. Очередной. Ненужный. Невыполнимый. Но очень затратный. Как всегда.
Ты не понимаешь, почему телевизор назвали голубым экраном. Голубой – цвет спокойствия, цвет уверенности. Разве из ящика так часто говорят о том, что все спокойно?
Хотя, возможно, это логичное название. Ведь все СМИ этой полумертвой страны вещают о том, как все хорошо.
Война. И ты на фронте. И вот эта сутулая девушка, что тенью проскользнула мимо седой витрины и презрительно фыркнула прямо в лицо разглагольствующего политика. А вот еще один солдат. Вон тот, с ярко-рыжими, непослушными волосами и очками в черной оправе. Он медленно идет против течения толпы, вглядываясь в лица и улыбаясь детям, которые радостно смеются в ответ. Им так давно никто не улыбался. Разве могут улыбнуться супергерои из мультфильмов? Нет, конечно. У них слишком мало времени на такую глупость, как улыбка ребенку.
О, еще один. И еще. Их много. Нет, не так. Нас много.
Ты смущенно улыбаешься. Сутулая девушка остановилась и улыбнулась в ответ. Рыжий парень помахал рукой. А толпа все  идет и идет. Куда? Ты не знаешь. Никто не знает.
Еще пару шагов – новое открытие. Под бледно-синим небом стоит ребенок. Маленькая девочка с веселыми косичками.  А в руках автомат. Игрушка. Почему наши дети играют в войну?
- Что это?
- Автомат.
- Зачем?
- Чтобы убивать…
Она хочет убивать. Ты грустно разглядываешь черную пластмассу. А когда ты был маленьким, девочки играли в дочки-матери.
- У тебя есть куклы?
- Да.
Она протянула тебе уродливое серо-лиловое существо с огромной головой.
- Кто это?
- Кукла. Ее зовут Мейди. 
Ты ушел от такого современного ребенка. Когда-нибудь эта девочка с игрушечным автоматом и куклой-уродом станет бизнес-леди, в ее подчинении будет несколько десятков таких же, как она людей. Людей ли? Нет. Марионеток, которыми управляют очень умные кукловоды.
Еще несколько широких шагов. Ты уже давно ходишь по этому глянцевому городу, раскрашенному в самые разные краски. Устал? Да, ты встал от этого яркого ненастоящего блеска, который режет глаза, чтобы люди не видели правду. Ведь без глаз правду ото лжи отличить трудно.
Как просто было покорить эту страну! Вам всего лишь показали красивую жизнь, а вы и обрадовались. Ну как, нравится? Нравится, когда ваши дети играют со смертью?! Нравится, когда ваши старики умирают в одиночестве, потому что их амбициозные внуки строят карьеру?! Нравится, когда те, кто вчера клялся в любви, сегодня посылают вас?!
Нет? Что ж. Вы сами этого хотели.
Ты идешь все быстрее и быстрее. Реальность, приоткрывшаяся тебе всего лишь на миг, снова ускользала. Но ты запомнил… Этот игрушечный город с игрушечными жителями остался в твоем сердце грязно-серой, прокуренной раной, которая, ты знаешь, никогда не сможет затянуться.

Это я твоего днева начиталась.